Нажитое в (не?)последнем году:
Нажитое в прошлом: 2020.
Вспоминается диалог «At the theatre», который мы когда-то читали на уроках английского с Валерией Анатольевной. И другие, более ранние вещи, изученные и, возможно, даже выученные в детстве.
Наш мир — он весь театр
И люди в нём актёры.
Буфетчики, торговцы, билетёры:
Профессии нам разные нужны.
Какие только мамы не важны.
Которые накормят, обогреют,
Когда грустишь — они тебя согреют
Словами, кои знают лишь они.
Бывают, впрочем, в эти — наши? — дни
Другие: они статны, деловиты,
Для всех — и для себя — (почти) закрыты,
Им тянутся иные подражать
И кажется: их стоило рожать
Тем, первым матерям, кто спят
давно в земле. Их прах
не тронет никого. И на устах
Ничьих, нигде, никак мы не увидим мысли:
«А если бы иначе: ты помысли?»
Одно лишь вечное: «Ах, если бы
могли
мы
выбирать…»
Есть такие граждане — Олди. И у них есть «Бездна голодных глаз». В ней интересно:
…Он умирал, безумец Девона.
Наивный, гордый, слабый человек
с насмешливыми строгими глазами —
и шесть часов перебирал в горсти
крупицы, крохи Времени, слова,
стеклянные и хрупкие игрушки,
боль, гнев и смех, и судороги в горле,
всю ржавчину расколотого века,
все перья из распоротой души,
все тернии кровавого венка,
и боль, и плач, и судороги в горле…
Он умирал. Он уходил домой.
И мешковина становилась небом,
и бархатом — давно облезший плюш,
и жизнью — смерть,
и смертью труп с косою,
и факелы — багровостью заката;
он умирал — и шелестящий снег,
летящие бескрылые страницы
с разрушенного ветхого балкона
сугробами ложились на помост,
заваливая ночь и человека,
смывая имя, знаки и слова,
пока не оставался человек — и больше ничего.
Он умирал. И Истина молчала за спиною,
и Дух, и Плоть, и судороги в горле…
В непрочный сплав меня спаяли дни,
едва застыв — он начал расползаться.
Я пролил кровь, как все.
И как они, я не сумел от места отказаться.
А мой подъем пред смертью — есть провал.
Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
с тем, с кем я лёг в одну и ту же землю.
Зов предков слыша сквозь…
Он умирал, безумец Девона.
Они стояли. И они смотрели.
И час, и два, и пять, и шесть часов
они стояли — и молчала площадь,
дыша одним дыханьем, умирая
единой смертью; с ним — наедине.
Наедине с растерзанной судьбой,
наедине с вопросом без ответа,
наедине — убийцы, воры, шлюхи,
солдаты, оружейники, ткачи,
и пыль, и швы распоротого неба,
и боль, и смех, и судороги в горле, и все, кто рядом…
Долгих шесть часов
никто не умер в дрёме переулков,
никто не выл от холода клинка,
никто не зажимал ладонью раны,
никто, никто, — он умирал один.
И этот вопль вселенского исхода
ложился на последние весы,
и смерть, и смех, и судороги в горле…
Зов предков слыша сквозь затихший гул,
пошёл на зов — сомненья крались с тылу;
груз тяжких дум наверх меня тянул,
а крылья плоти вниз влекли, в могилу.
Но вечно, вечно плещет море бед.
В него мы стрелы мечем — в сито просо,
отсеивая призрачный ответ
от вычурного этого вопроса.
Я видел: наши игры с каждым днем…
Он умирал, безумец Девона.
Всё было бы банальнее и проще,
когда бы он мог дать себе расчет простым кинжалом…
Только он — не мог.
Помост, подмостки, лестница пророков,
ведущая в глухие облака,
дощатый щит, цедящий кровь по капле,
цедящий жизнь, мгновения, слова —
помост, подмостки, судороги в горле,
последняя и страшная игра
с безглазою судьбою в кошки-мышки,
игра, исход… Нам, трепетным и бледным,
когда б он мог
(но смерть, свирепый страж, хватает быстро),
о, он рассказал бы,
он — рассказал… Но дальше — тишина.
И под бездной — тоже занимательно:
Земную жизнь пройдя до половины,И другой перевод.
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нём обретши навсегда,
Скажу про всё, что видел в этой чаще.
Не помню сам, как я вошёл туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
И обязательное напутствие, как без него:
Не ходите, дети, в Ад:
Там, как всякий ретроград,
Вельзевул, разинув пасти,
Жаждет отпустить назад
Написано после лекции и во имя её.
Лечу и падаю, стремясь
Всё просуммировать былое
Как клетка — надвое — делясь
Чтоб опрокинуть все устои.
Самонадеян аки бык
Покрыть собою всё пытаясь
Неоднократно изменяясь
Спеша прорваться напрямик
Попутав «ИЛИ», «И» да «НЕ»
Да нет же — вовсе не попутав,
Скорее — время перепутав
Мелькая тенью на стене.
Подивившись педагогико-Skype-ведскому мастерству некоторых родителе-преподавателей, каждый раз на каждом уроке стабильно включающих трансляцию своего выступления для милых птенчиков с ноутбука (родители прямо очень любят детей — они у них, видимо, свои, а не от соседей, — позволяя им не посещать школу, а мы ведь транслируем — по случаю — уроки, так что можно и на дому «обучаться» /ничего не делать/; при этом, что характерно, интересующиеся ребята/девушки вполне ходят и даже «чуть приболев»: интересно, почему?), решил немного рассказать о себе в ноутбучном контексте.
Открываю ноутбук
У меня с ним клёвый look
А вот лук без ноутбука —
Я с селёдкою люблю
Пока складывал сюда, вспомнил Калугина. Не удержался и утащил сюда же: вдруг чего, а она и тут лежит — не тухнет.
На всякий случай, объясняю: Калугин однажды (на концерте в Хайфе, на горе Кармель) процитировал Каганова: «Бывало скажешь слово “хуй” и “жопа” — и попадаешь на вершину топа».
Селёдка
Ах, какая, братцы, мука,
И какая блядь, хуйня —
Я селёдку ем без лука.
Лука нету у меня.
То, что в доме нет картошки —
Хуй с ней, нет ее давно,
То, что хлеба нет ни крошки —
Тоже, в общем-то, говно,
но —
Всё облазил, вплоть до ванной,
В каждый заглянул пакет —
Нету луковицы сраной.
Сраной луковицы нет!
Я вообще молчу про водку,
Водку помнить — это спесь.
Ем ебучую селёдку!
Хули делать — надо есть.
Не еда, а волхвованье —
Медитирую, жую,
Про раздельное питанье
Сам с собою говорю…
Между прочим, даже вкусно.
Как распробуешь — поймешь.
Поначалу вроде грустно,
А теперь — так хуй уймешь.
За окошком дело к маю,
Солнце — Огненная Пещь.
А я селёдочку вкушаю,
Заебательская вещь!
Если б мне немного чаю
(Это я уже пою)…
Нету чаю — не серчаю,
Я водичкою запью.
А еще окно открыто,
И разложена кровать,
Ложка-вилка перемыта!
Всё, пиздец. Пошел читать.
© С. Калугин
Луна… (γτ) да звезда (γτ). И телепорт (γτ) между.
Взяло вот, да сложило себя (сложилось, то бишь). Или «Вырожденец вырождался-вырождался, да и выродил. Себя».
Машино-обучающий машинно-обучённый,
Адепт чужого знания, экраном облучённый.
«Нельзя ли у вокзая трамвал остановить?»
Да вы тут охуели чтоль, — такое говорить?
Ведь коэффициенты все в пизду вы нам попортите,
Осядет матершина в них, мать вашу же растак!
А тут — роман у Горького, а там — блины на площади,
Пространство(?) — нелинейное, почти как буерак…
И вот, «вельми понеже» же
Уж не найдётся в Яндексе.
А он — национальный, ёпт; а он — поисковик.
Культура вся погубится: она ведь не обучена
Терпеть те надругательства; ведь не народ, поди?
А перцептрон-то Фрэнковский, сигмоид, сеть глубокая,
Они ведь не обучены «равняться на престиж
И процветанье общее», да очень даже частное: в отдельно взятых нас.
А если и обучены, а если и заточены, и даже аттестованы — за всем не уследишь!
Хромают рифма, стиль и слог. Ты, автор-то, подумай же,
Ведь есть уже образчики, до коих — как в Китай.
Поэтому заканчивай свои вот эти опыты.
Разуй глаза, конина, блядь! Да Гильберта читай!
Признайся, мудь ты долбаный, не пальцем даже деланый,
«Проблем» не хошь?, изделие за номером ты два.
Моргалы подыми, сучок полена полусгнившего, —
Не Вий же ты, чтоб сонмище под это подымать?
Мертвец в волне безвременья, вот кто ты станешь здесь сейчас.
Культурненько, редиска нах, по—нах—л—ебаешь ся!
Себя сношать ты станешь сам: тебе это понравится.
В Китай да раком? — грезиться как манная с небес
Пробежка та, весёлая да очень плодотворная, тебе начнёт как милая
Всенощно приходить.
Как каша в голове твоей, да и как кости черепа
В муку, труху и символ для грядущих превратим.
«Что говоришь? Понравилось? И ломом, и безвременьем?
Ты заходи, коли чего: ещё тя угостим.
И эта, — лом… Возьми себе! Его дезинфицируй ты:
В тебе ведь пуд инфекции, а ты его совал…»
Нет, братцы-гуманоиды, культурный я,
Не вымолвлю, — претит мне воспитание —
Куда
совал
он лом.
А то ведь как: научится
Та сетка, бля, глубокая.
И станет вместо нас долбить.
И будет нечем жить.