Мне снился бесконечный путь,
Пронзающий миры.
И в том пути таилась суть
Загадочной игры,
Игры, чьи правила — стары,
Игры, чьи игроки — мудры,
Они не злы и не добры…
И я кричал во сне.
Мне снился обнаженный меч,
Похожий на меня,
И яростно-кровавый смерч
Масудова огня,
И бились о клинок, звеня,
Копыта черного коня,
Что нёсся на закате дня…
И я кричал во сне.
Мне снилась прожитая жизнь —
Чужая, не моя.
И дни свивались в миражи,
Как сонная змея.
И шелестела чешуя,
Купался лист в воде ручья,
И я в той жизни был не-я…
И я кричал во сне.
Дорогая редакция, я фигею!
Жизнь то тащится, то семимильно скачет,
то сквозит разноцветновоздушный гелий,
то на входит-выходит иа-иачит.
Вот так счастье! Вот радость же! Вот — блаженство!
То одно, то другое, и всё — без хлеба.
Ой, позорище-зрелище, ой, скольженье
на шипованых шинах с пригорка — в небо.
Ой, на небе-олимпе такая стужа,
и туман, и поэтому видно мутно
изнутри этой жижи, что там снаружи,
говорят тебе гадостно: «небонутый!».
Вот такие вот пакостники. Помилуй,
я же просто стихи бла-бла-бла писала,
доносила до рта и во рту хранила
расплатиться за лодку, а, может, сани
(здесь, в Рассеи, не ясно — темно, сугробы,
за околицей волки стозевно воют,
фонареет вся улица тихо, чтобы
освещать эту ночь и её неволю).
Что-то кони топорщатся — страшно дальше —
семимильно ли медленно — в бездорожье,
и ямщик без лица, ну, как есть, предатель.
«Мы не можем туда» — говорит. Без рожи
говорит чернотою внутри ушанки.
«Расплатись, — говорит, — и иди». «Скажи мне», —
говорю, понимая, что он прошамкал,
не дослушав вопроса: «Конечно, жизнью».
Достаю из грудины свою заначку,
что заходится ямбом еще по полной,
отдаю, несмешно прошептав: «без сдачи».
Он берет и, смеясь, пробивает полночь.
Зарастает светящийся вход в иное,
я стою, бессердечно уже не мерзну,
пара капель, упавшая мне под ноги,
удивленно дымится, молчит серьезно.
Дорогая редакция, вот я. Где я?
Жизнь еще продолжается, или это —
так и не было жизни, а я фигею?
Дорогая редакция… Нет ответа…
поезд поезд скоро ли я тронусь
что там ест похрустывая Хронос
где-то на границе с темнотой
плачут дети жалобно и громко
что же я как мне спасти ребёнка
каждого кого окрикнуть стой
ой-ёй-ёй охотники и зайцы
раз два три увы не хватит пальцев
сосчитать грядущих мертвецов
у тебя щека в молочной каше
не умри женился бы на Маше
Вере с Петей сделался отцом
не стреляй у мальчика Миколы
скрипка он идет домой из школы
повторяя мысленно стихи
Пушкина все взрослые остались
теми же и даже тетя Стася
добрая и нет вообще плохих
положи на тумбу пистолетик
посиди немного в туалете
никого не следует убить
луковое горе наказанье
я же десять раз уже сказала
выбрось пульки постарайся быть
Из цикла передач на радио «Свобода» «Благодарение»
У американцев есть замечательный праздник. Называется он «День Благодарения». Вообще мне кажется, что чувство благодарности — это одно из самых прекрасных чувств человеческой души. И вот цикл передач, который я сегодня начинаю, мне бы хотелось назвать «Благодарением». И поговорить мне с вами захотелось о поэзии, — довольно банальная и обычная тема. Тем более, что у нас на радиостанции Свобода довольно часто на тему о поэзии, на тему о том, нужно ли передавать поэзию в эфир, нужна ли поэзия советским слушателям, возникают довольно частые споры. Ну мне-то лично кажется, что нет другой такой страны, где так любили бы поэзию, как в России. Мне даже не хочется на эту тему спорить. Пожалуй, одно из немногих сбывшихся пророчеств Владимира Владимировича Маяковского, это строчки о том, что в Советском Союзе потребление стихов выше довоенной нормы.
Однажды в одной московской компании я задал провокационный вопрос. Я сказал: «Ну вот, друзья мои, мы говорим с вами о поэзии, о стихах, часто обсуждаем их, часто говорим — это стихи, а это не стихи. И обычно как-то понимаем друг друга с полуслова. А вот как сделать так, чтобы человек, не привыкший употреблять поэзию, не знающий, что это такое, не привыкший её слушать, читать, как бы объяснить ему разницу между поэзией и непоэзией, между одной строфой, написанной в рифму, и другой строфой, тоже написанной в рифму, но где одна строфа — поэзия, а другая — нет».
В качестве примера темы для этого спора я привёл два четверостишия:
Вот иду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня.
Тяжело мне, замирают ноги.
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Это стихи одного из величайших поэтов девятнадцатого века Федора Ивановича Тютчева. Повторяю эту строфу, чтобы вы ещё раз её прослушали, прочувствовали:
Вот иду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня.
Тяжело мне, замирают ноги.
Ангел мой, ты видишь ли меня?
А вот стихотворение, написанное совершенно точно таким же размером, в том же ритме, с теми же правильными рифмами, и если бы не кощунствовать, то просто одну строфу можно было бы поставить следом за другой:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой,
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой.
Ну как же объяснить человеку, который, как я уже сказал, не привык... серьезно относиться к поэзии, не умеет ни чувствовать её, ни воспринимать её как особого рода волшебство, как вот ему объяснить, что первая строфа — это великие стихи, а вторая строфа, написанная тем же размером, в рифму, и которая, может быть, даже ещё более понятна. Ну что, мол, там...
Тяжело мне, замирают ноги.
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Что это такое? А тут всё ясно, просто:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой,
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой.
Прекрасно. Всё хорошо, всё в рифму. Стихи, правда? Ан нет, не стихи. И когда я задал этот провокационный вопрос, то разгорелся жаркий, долгий, типично московский спор до зари о том, что же это такое — стихи, и как попытаться сформулировать для человека, который бы задал вам такой вопрос: «Что это такое, что это за вещь за такая?». Ну, применялась старинная классическая формула: «Стихи — это лучшие слова в лучшем порядке», вспоминали Пушкина — «словам тесно — мыслям просторно», перефразировали Чехова с его краткостью, помните — «Жена есть жена». Ну, так говорили: «Стихи есть стихи». Но всё-таки, если говорить откровенно, до конца, так мы ни до чего и не дошли. Я подумал потом уже, возвращаясь домой, что для меня стихи — естественно, моё определение не претендует ни на какую научность и даже наукообразность, — но для меня стихи — это слова, сказанные так, что они вызывают благодарность у человека, который их услышал впервые и уже не забудет потом никогда. Вот такими словами для меня является строчка из изумительного стихотворения русского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама, из его стихотворения:
Умывался ночью на дворе —
Твердь сияла грубыми звездами.
Лунный луч, как соль на топоре,
Стынет кадка с полными краями.
На замок закрыты ворота,
И земля по совести сурова, —
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.
Стихи изумительные, но вот эта строчка «лунный луч, как соль на топоре», — вы вслушайтесь. Помнится, тогда ещё в юности, она пронзила меня таинственностью, чудом увиденного, чудом сказанного, чудом сочетания этих, казалось бы, несочетаемых слов. Я вспомнил, когда-то в конце двадцатых годов моего дедушку как бывшего нэпмана сослали, но довольно милостиво сослали, в небольшой городок Данилов. Это примерно сто с лишним километров от Москвы. Вот летом приехали мы туда к нему жить. Я помню, как хозяина нашего дома пасечника Егора Жильцова вызвали в сельсовет. Пришел он из сельсовета хмурый, с лицом неугодливым, прошёл по двору, вытащил зачем-то торчащий в корневище топор, поиграл им, перебросил с руки на руку и потом почему-то ударил им по кадке с дождевою водой. Потом ночью мне примерещился этот залитый соленой водою топор, когда лунный луч побежал из окна по полу и край комода перегородил его, и луч стал как будто топорищем. Но вовсе, поверьте мне, нет, вовсе не это бытовое воспоминание так пронзило меня в этих строчках. Эти строчки есть образец великой поэзии, той поэзии, за которую всегда испытываешь необыкновенное чувство благодарности к человеку, сказавшему эти слова:
«Лунный луч, как соль на топоре…»
Вот недавно поэт, хм… поэт Евгений Долматовский написал стихи про Париж:
Иду, короткой трубочкой сипя,
Ничем не отличимый от француза.
И только повторяю про себя:
«Я — гражданин Советского Союза».
Ну право, какое ж чувство благодарности можно испытать к человеку, написавшему подобное.
И закончить это своё любительское рассуждение о поэзии и этот свой первый «День Благодарения» мне бы хотелось маленьким стихотворением, которое так и называется: «Благодарение».
Облетают листья в ноябре.
Треснет ветка, оборвется жила.
Но твержу, как прежде на заре:
«Лунный луч, как соль на топоре».
Эк меня на век приворожило!
Что земля сурова и проста,
Что теплы кровавые рогожи,
И о тайне чайного листа,
И о правде свежего холста
Я, быть может, догадался б тоже.
Но когда проснешься на заре,
Вспомнится — и сразу нет покоя:
«Лунный луч, как соль на топоре».
Это ж надо, Господи, такое!
У микрофона Галич…
2 мая 1976 года
Победа, победа… Два людоеда подрались тысячу лет назад. И два твоих прадеда, два моих деда, теряя руки, из ада в ад, теряя ноги, по Смоленской дороге по старой топали на восход, потом обратно. «… и славы ратной достигли, как грится, не посрамили!
Да здравствует этот… бля… во всем мире… солоночку передайте! А вы, в платочках, тишей рыдайте. В стороночке и не группой. А вы, грудастые, идите рожайте. И постарайтесь крупных. Чтоб сразу в гвардию. Чтоб леопардию, в смысле, тигру вражьему руками башню бы отрывали… ик! хули вы передали? это перечница…»
А копеечница — это бабка, ждущая, когда выпьют. Давно откричала болотной выпью, отплакала, невернувшихся схоронила, на стенке фото братской могилой четыре штуки, были бы внуки, они б спросили, бабушка, кто вот эти четыле…
«Это Иван. Почасту был пьян, ходил враскоряку, сидел за драку, с Галей жил по второму браку, их в атаку горстку оставшуюся подняли, я письмо читала у Гали, сам писал, да послал не сам, дырка красная, девять грамм.
А это Фёдор. Федя мой. Помню, пару ведер несу домой, а он маленький, дайте, маменька, помогу, а сам ростом с мою ногу, тяжело, а все-ж таки ни гу-гу, несёт, в сорок третьем, под новый год, шальным снарядом, с окопом рядом, говорят, ходил за водой с канистрой, тишина была, и вдруг выстрел.
А это Андрей. Всё морей хотел повидать да чаек, да в танкисты послал начальник, да в танкистах не ездят долго, не «волга», до госпиталя дожил, на столе прям руки ему сложил хирург, Бранденбург, в самом уже конце, а я только что об отце такую же получила, выла.
А это Степан. Первый мой и последний. Буду, говорит, дед столетний, я те, бабке, вдую ишо на старческий посошок, сыновей народим мешок и дочек полный кулечек, ты давай-ка спрячь свой платочек, живы мы и целы пока, четыре жилистых мужика, батя с сынами, не беги с нами, не смеши знамя, не плачь, любаня моя, не плачь, мы вернёмся все, будет черный грач ходить по вспаханной полосе, и четыре шапки будут висеть, мы вернёмся все, по ночной росе, поплачь, любаня моя, поплачь, и гляди на нас, здесь мы все в анфас, Иван, Федор, Андрей, Степан, налей за нас которому, кто не пьян…
Изначально, в замечательный Мухи и Котлеты было погружено такое четверостишие:
входит некто самый главный,
говорит: «я — православный!» —
много стало в наши дни
неопознанной х...!
На что, роняя тапки, был порождён ассиметричный (по объёму и, конечно, талантливости: как известно, произведение объёма на талантливость есть константа, только неясно /мне/ какой размерности) ответ:
«Логика приватизаций...»
«Я — юрист, не гений наций.»
«Для фундамента — наука!»
«Вы не сука? Будешь сукой!»
Слухай, Такер, от те справка.
Фигуристка. Таня. Навка.
Говорящие усы и поющие трусы.
«Будем всех мочить, не ссы».
Мы народы уважаем.
Надо? — Можем! Усиляем.
Ну а «можем повторить»
Будем во канон вводить.
Светское мы государство.
«Кто на царство? Я — на царство!»
Рамзан, слюшай, дарагой!
Ты нам — очень дорогой.
Анти-радуго/нацизм — нужное движенье.
Молодёжи корешей нужно продвиженье.
«Вертикально укреплять!»
Держится
доверием...
Мы системно смотрим вдаль!
Нравственность
въебениваем.
«Чья корова бы мычала!»
Философия — сначала.
Много полюсов у мира!
«Да, сосала. У эмира!»
Там окно прорезал Пётр!
Коридор, зерно, досмотр.
Недоволен фермер в Польше!
Нам бы мира, да побольше!
Дронов выпечь миллионы!
Индустрию — в ВУЗы! Тонны
Неопознанной хуйни
Долететь чтоб не могли.